– Ой, подали мою колесницу. Встретимся на другой стороне.
Она повесила трубку. У них было соглашение, что он не будет присутствовать при родах в палате: она чувствовала важным справиться самой. Питер не протестовал, он как-то видел ролики деторождения на уроке биологии, и его желудок оказался для этого слабоват.
Позже, в полдень, Питер и Роман встретились в Килдерри-парк. Неподалеку несколько студентов играли во фрисби. Питер и Роман сели на скамейку возле павильона. Роман, сняв винтажные итальянские солнцезащитные очки, ставшие его последней страстью, достал две сигары. Питер кивнул. Милая вещица.
– Дядя Роман, – сказал Роман.
– Слава святой Марии, источнику благодати, – произнес Питер.
Роман вручил Питеру сигару. Питер спросил, нет ли прогресса с Кошатницей, и тот покачал головой.
В ноябре, после внезапного закрытия Проекта Уроборос, Роман еще питал надежду найти какие-либо следы своей сестры, о которой не было ни слуху ни духу. Ничего. Последним шансом оставалась медиум, работавшая в заповеднике пум в Западной Вирджинии, – туда его направила Дестини.
Роман поджал губы. Кошатница вошла в транс, пытаясь связаться с Шелли, но тут же свалилась на пол, словно ее кто-то толкнул, и бессвязно зашептала что-то о линии судьбы и сердца, нечестивом общении и головных болях, ее волнение передалось ее питомцам, и дом тут же окружило низкое шипение и рыки. Роман вставил ручку ей между зубов и перевернул в безопасное положение, и ждал, пока она очнется и проводит его до машины, не желая быть выпотрошенным пумами. На прощание она извинилась, что не смогла быть полезной, – хоть и не отказалась от своей платы, – но в конце прошептала ему эти слова: «Сталь. Она пытается сказать «сталь»». Роман бы вычеркнул всю экспедицию, как глупую трату денег, если бы не ее бормотание о головных болях, которые становились у него вся интенсивнее. А повышенная светочувствительность обременяла его ношением солнцезащитных очков на протяжении всего дня, практически до наступления полных сумерек.
– Тупик, – сказал он.
Питер кивнул. Одновременно рационально и инстинктивно он верил в бесполезность поисков. Шелли пропала. И куда бы она ни делась, искать ее не имело смысла. Но он никогда не выказывал свой пессимизм Роману, для этого не было причины. Он сомневался, что Роман сам верит в свои донкихотские поиски, тем не менее, для него самого лучше быть хоть чем-то занятым.
Роман поднял взгляд на небо, копья солнечного света пронзали облака, он молчал.
– Иногда я ее вижу, – начал он. – Во снах.
Питер посмотрел на него. Зачем он обманывает?
– Не во снах, – поправился Роман. – Я пробовал это... на себе.
Питер сначала не понял, но до него быстро дошло. То, о чем они не разговаривали, потому что, когда у одного друга есть такая сила, молчать о ней куда проще, чем говорить. Сила, скрывающаяся за его глазами, и значение этой силы.
– Я смотрел в зеркало и приказал себе увидеть ее, – поделился Роман. – Я все время ее чувствую, но я сказал себе увидеть ее. И все потемнело, я почувствовал себя на пороге чего-то неизвестного, и подумал, что по другую сторону будет тьма. Но внутри был свет. И я знал, – это свет ангела, а ангел это она.
– Это она, – повторил он, словно доказывая. – Она была там, и я хотел подобраться ближе, но не мог. Я испугался того, что могло случиться, если бы я зашел дальше. Затем она начала звать меня, но была так далеко, что я мог ее только слышать, но не видеть. И она говорила: «Обрати свое сердце в сталь».
Он закончил и посмотрел на Питера. Питер поерзал, ему было неудобно. Он мог чувствовать, когда Роман собирался поднять тему о той ночи в часовне, и хотя он был не против побыть отличным слушателем, отнюдь не горел желанием добровольно просить об этом. По правде говоря, у него почти не осталось воспоминаний о случившемся, и, тем не менее, он не хотел их приобретать. Вся суть возвращения из мертвых в том, что твоя жизнь продолжается, и он не желал на этом зацикливаться. Предчувствие неоплаченного долга, о котором он совсем не хотел вспоминать или думать.
– Почему ты сделал то, что сделал? – спросил Роман. – Почему тебе не было страшно?
Это был не тот вопрос, которого ожидал Питер. Сначала он был ошеломлен, потом рассмеялся и покачал головой, словно усмехаясь над неправильным произношением иностранца.
Роман был сбит с толку, как китайский турист.
– Что? – спросил он.
– Я никогда в жизни не был напуган сильнее. Я бы никогда на это не решился, если бы не знал, что вы рядом.
Они замолчали. Роман посмотрел на вершину холма: семь оттенков буйного цветения и живительной зелени.
– Тупые ангелы, – произнес он.
* * *
Сияла луна, белоснежная, как бивень кабана, и совы глядели на нее своими глазами, размером с пятаки, а в спальне не было ничего, кроме звука работающего проектора. На стене висела белая простыня, шла демонстрация фильма эпохи немого кино, черно-белые тона с оттенком зеленого, который, по моде тех времен, добавляли для создания атмосферы таинственности и загадочности. На экране изображался театральный павильон, который на самом деле был экспрессионистской декорацией, более того, там, где дуговая лампа прожектора создавала тени, даже самые прямые линии казались грубой мазней колючей кисти художника. Копия павильона, построенная в самом павильоне, иллюзия сознания, пущенная по кругу. Или наоборот. Единственным актером в звуковом павильоне была женщина с чрезмерно густым макияжем на глазах – дань моде тех лет. И в этом соборе мастерства и бесконечности искусства она танцевала. Танцовщица переживала, грустила по туманным горам, по дому, от которого была так далеко, и запредельно дальше от возможности вернуться. Танец, грубо снятый на скорости шестнадцати кадров в секунду из-за технических ограничений того времени, вызывал одновременное ощущение ускоренного и заторможенного движения. Но ущербность съемки только придавала поэтичности движениям.
Оливия лежала в постели и смотрела фильм, смакуя, как вино, многовековую боль в своих костях, одновременно с тем, как женщина на экране выражала в медленном танце свое горе, путь домой, а когда она поворачивалась спиной к камере, можно было заметить ее несовершенство. Он был на спине танцовщицы, выше копчика, как рисунок горы на рельефной карте, бледный, длиной с мизинец шрам – след грубой операции.
* * *
Питер проснулся в своей комнате от резкой боли в паху, которую изначально он ошибочно принял за острую нужду помочиться, но, когда добрался до туалета, понял, что не свою боль он чувствует, а совершенно другую плоскость сигнала в целом. Он глупо стоял с членом в руке, ожидая наводнения или падения метеорита или чего-нибудь еще, что могло так сильно подстегнуть его Свадистхану. Но тут он понял, и в тот же миг зазвонил телефон. Он не собирался на него отвечать. Он стоял там, уже зная. Звонки продолжались, пока, наконец-то, Линда не взяла трубку. Он услышал, как она ответила, а потом просто слушала. В конце разговора было только ее шипение: «О, нет, о нет, нет, нет, о, нет». Он натянул на себя трусы и, схватив собранные в хвост волосы одной рукой, другой открыл дверцу шкафа над умывальником и вынул пару ножниц. Опустил крышку унитаза вниз, сел, отрезал хвост и разжал ладонь, выпуская пряди, которые рассыпались по полу. Тогда он услышал приближающиеся к двери шаги и стал ждать мягкого, деликатного стука.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});